lemko

Однажды вечером в конце 1964 г. Кан Шэн пришел в Чжуннаньхай и прошел в кабинет Мао Цзэдуна. «Председатель в своем выступлении на 10-м пленуме ЦК КПК 8-го созыва говорил, что использование художественной литературы в целях антипартийной деятельности — это большое открытие, — сказал он, входя. — Исходя из этого, тогда я подумал, что этот вопрос относится и к демонстрации некоторых пьес. Не так ли? — «Каких пьес? — спросил Мао Цзэдун. — «Именно «Разжалование Хай Жуя». Я обдумывал данный вопрос два-три года, по-моему, эта пьеса имеет отношение к Лушаньскому совещанию 1959 г. Это не является удивительным совпадением, а является намеренными координированными действиями. Эта пьеса вся пронизана одной идеей — реабилитировать, приукрасить [бывшего министра обороны] Пэн Дэхуая! …Мы критиковали Пэн Дэхуая, они приукрашивают Пэн Дэхуая. Разве это не оппозиционные действия?» Мао Цзэдун ничего не сказал в ответ, но эти слова запали ему в голову.

Поздно вечером, когда в Пекине в домах уже горел свет, черный лимузин китайского производства марки «Хунци» («Красное знамя») промчался по центральной улице столицы, свернул в переулок Сяошицяо и остановился у дома, где жила Цзян Цин. Кан шел быстро, вошел в приемную, где его встретила хозяйка [его бывшая любовница]. «Какова обстановка?» — нетерпеливо и несколько возбужденно спросила она, не садясь в кресло. — «Я сейчас все скажу, ответил гость, пытаясь отдышаться от быстрой ходьбы. — Председатель не сказал ни слова, выглядел очень серьезным. И я не понял, что у него на уме!» «Почтенный Кан! На всякого мудреца довольно простоты! — улыбаясь, сказала Цзян Цин, немного успокоившись. Она хорошо изучила вождя за двадцать с лишним лет совместной жизни. — Не проронил ни слова, значит, молчаливо одобрил. А раз безмолвно одобрил, значит, согласен. Я должна найти какого-нибудь писаку, чтобы он сделал статью. Готовимся к открытию огня!» — воодушевленно прокомментировала она слова гостя. — «В Пекине, я боюсь, что мы не найдем надежного человека, — вполголоса ответил Кан Шэн. — Эту операцию необходимо проводить в обстановке полной секретности».

Кампания осуждения У Ханя готовилась не в Пекине, где Мао Цзэдун, Кан Шэн и Цзян Цин считали, что ее невозможно организовать из-за противодействия, а в Шанхае.

Год 1053.

Норманны зовутся на варварском языке “северными людьми” потому, что пришли поначалу из этой части света. Отправившись почти 166 лет [назад] во главе с неким герцогом по имени Ролло из нижней Скифии, что лежит в Азии, от реки Дунай на север и плывя по океану, они часто по пиратскому обыкновению тревожили набегами и германские, и галльские берега этого океана, пока, наконец, не проникли в ту Галлию, что обращена в сторону Британии, –  Францией тогда правил Карл, по прозвищу  “Простоватый”, – и не овладели в ней городом Руаном; вплоть до сего дня [эта территория] зовётся по их имени Нормандией. Позднее, укрепившись там, они пытались и далее протянуть свои руки.

Интересная версия нащет реки Дунай.

А про этого Ролло, и Карла Простоватого, я как-то уже сообщал:

Изложение Карамзина:

…Елена торжествовала: Великий Князь немедленно назвал ее сына своим преемником и возложил на него венец Мономахов.

В тот день был великолепный пир у Государя для всех духовных и светских сановников. Лаская юного Димитрия, он подарил ему крест с золотою цепию, пояс, осыпанный драгоценными каменьями, и сердоликовую крабию Августа Цесаря.

Несмотря на сии знаки любви ко внуку, грозное чело Иоанново изъявляло мучительное смятение его души, так что самые усердные доброжелатели Елены – самые те, которые своими доносами и внушениями возбудили гнев Государев на Софию и Василия – не смели радоваться, опасаясь перемены. Страх их был весьма основателен. Иоанн любил супругу, по крайней мере чтил в ней отрасль знаменитого Императорского дома, двадцать лет благоденствовал с нею, пользовался ее советами и мог по суеверию, свойственному и великим людям, приписывать счастию Софии успехи своих важнейших предприятий. Она имела тонкую Греческую хитрость и друзей при дворе. Василий, коего рождение, прославленное чудом, было столь вожделенно для отца, не мог лишиться всех прав на любовь его. Вина сего юного Князя – если и несомнительная – находила извинение в незрелости ума и в легкомыслии молодых лет. Но миновал год: Россия уже привыкла к мысли, что Димитрий, любезный, непорочный сын отца, памятного благородным мужеством, и внук двух Великих Государей, будет ее Монархом. Открылось, что дед украсил венцом сего юношу как жертву, обреченную на погибель.

[1487] Поход к Казани. Казань взяли. Хан Алегем пленен. Затмение солнца. Хан Махмет-Аминь. Новгородцев перевод. Той же весною апреля 11 отпустил князь великий Иоанн Васильевич всея Руси воевод своих к Казани, князя Даниила Дмитриевича Холмского, да князя Александра Васильевича Оболенского, да князя Симеона Ивановича Ряполовских, да князя Симеона Романовича, в четверток Великий. Хана Махмет-Аминя казанского отпустил князь великий на второй неделе после Великого дня во вторник апреля в 24 день. А пришли воеводы великого князя и с силою под город под Казань месяца мая в 18 день в четверг на пятой неделе после Великого дня, и взяли город Казань июля в 9 день, хана Алегема казанского поймали с матерью, и с его царицею, и с двумя братьями и сестрою, и с его князями, привели их на Москву. Июля в 20 день гибло солнце. В тот же день пришла весть к великому князю, что город Казань взяли его воеводы и хана полонили; а прибежал с тою вестью князь Федор Хрипун-Ряполовский. И князь великий Иоанн Васильевич всея Руси хана Махмет-Аминя из своей руки посадил на царстве в Казани, а крамольных князей и уланов смертию казнил и иных крамольников. А хана Алегема с женою послал князь великий в заточение на Вологду, а матерь его, и братью, и сестер послал князь великий в заточение на Белоозеро в Карголом.

(В. Татищев)

…Они все единодушно сознались и повинились в своем преступлении: «Такой сговор мы составили и замыслили измену». Менгу-каан хотел по своему прославленному обычаю пожаловать им прощение и помилование, [но] царевичи, нойоны и эмиры сказали, что промедление и отказ воспользоваться таким удобным случаем для устранения противника является далеким от правильного пути.

Стихи

На то место, где тебе надо что-либо выжечь,
бесполезно класть целебный пластырь.

Так как Менгу-каан знал, что речь их от чистого сердца, а не из корысти и лицемерия, то приказал всех [изменников] заковать и заключить в острог. Несколько дней он обдумывал их дело. Однажды, [когда] он сидел во дворце на троне, он приказал эмирам и столпам державы, чтобы каждый [из них] рассказал какой-нибудь билик о преступниках из того, что он видел или слышал. И каждый по мере своего разума и сообразно чину что-нибудь говорил, но ни один [ответ] не пришелся ему по душе. На последних местах собрания стоял Махмуд Ялавач. Менгу-каан спросил: «Почему тот дед ничего не говорит?».

Во времена доброго короля Генриха II (к/ф «Лев зимой»), и через 100 лет после него, и через 200 и даже 300 лет, духовные лица были неподсудны королевскому суду. Чтобы доказать свою «духовность», обвиняемому надо было явицца в суд с тонзурою и в поповской одежде. Со временем это подтверждение неподсудности сменилось проверкой грамотности – умением прочитать кое-что из Библии. Как правило, требовалось прочесть из 51-го (50-го) псалма: Miserere mei, Deus, secundum misericordiam tuam (Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей).

Т.е. неграмотный мирянин-преступник, выучивший наизусть этот псалом по-латыни (часто хватало и одного этого стиха, neck verse), избегал вешалки и передавался церковному суду. Там могли, конечно, расстричь и передать обратно в руки общего закона, но чаще всего ограничивались покаянием.

Доброму королю Генриху II не нравилась такая вот неподсудность, но из-за истории с Фомой Беккетом пришлось ему оставить «духовных лиц» (шестая часть населения Англии) в покое. Потребовался бракоразводный процесс Генриха VIII и сопряженные обстоятельства, чтобы к этой теме как-то вернулись.

Советская пропаганда все 70 лет (а в общем-то даже и сегодня) рассказывает про феномен Кронштадта как-то бормотливо и невнятно и как-то по-особенному лживо.

Это начиная с лысаго ильича и мсьё Бронштейна, сразу же назвавших восстание «эсеровско-черносотенным мятежом», т.е. господа так нервничали, что поумнее формулировку некогда было придумать.
      Неудобная тема!

Во-первых, вызов совдепии бросили не «царские генералы» (с) и даже не «тамбовская рвань» (с), а революционные матросы и солдаты, социалисты. Причем сами, стихийно, никто не организовывал.

Во-вторых, Кронштадт – это не Сибирь и не Дон, не экзотика. Это Европа-с, на самом виду, до Финляндии пешком по льду дойти можно. Нек-рые и дошли, аж 8000.

В третьих, казалось неудобным, что никаким начальством не руководимые матросы и солдаты отбили первый штурм (8 марта 1921 г.), к-рым командовали такие великие палковводцы, такие эпаминонды и ганнибалы РККА, как Тухачевский и Седякин. (Этим прапорам очень хотелось взять крепость к началуX съезда, отрапортовать о приятном). Многие у красных отказывались идти в бой, часть 561-го полка сдалась кронштадтцам, и жертвы атакующих исчислялись тысячами. Второй штурм отбить не удалось, но дрались 2 суток, и жертв у атакующих опять было много… совсем уже много.

Требования же восставших казались невыносимыми по своей дерзости: