lemko

Сечение разделялось на три разряда: келейное, при роте и при собрании целого корпуса. В приказах директора не означалось число ударов, а как Бог на душу положит, так и драли. Мне, например, 11-летнему дали двести ударов за грубость; но моя доля не столь еще была плачевна. Были аматёры, секшие без счета, с циническими приговорками, а мудрый Качалов, исполнявший обязанность главного заплечного мастера и заведывавший экзекуциями генеральными, давал до шестисот ударов, вероятно для поддержания достоинства своего адмиральского звания. Исполнители были подобающим образом дрессированы, и мне не довелось никогда видеть впоследствии чего-либо подобного. Всем памятен барабанщик Дубаков, истязавший не только больно, но красиво. Одним словом, сечение, доведенное до степени искусства, вошло в программу Морского корпуса, даже заняло в ней почетное место.

В 1830 году кадеты вышли из терпения, так скверно кормили нас. Сначала кричали из-за угла эконому различные плоскости, помню, что самое любимое было слово «говядка», само по себе ничего не значащее, не менее того бесившее разжиревшего за наш счет кормителя нашего. От «говядки», вовсе не улучшившей говядины, перешли к шиканью, шарканью при входе в обеденный зал, общему хохоту по условленному сигналу, и, наконец, подошвообразное вещество, которого не могли переварить даже кадетские желудки, полетело в виновника наших страданий. Вот наделавший столько шуму бунт Морского корпуса.

На наше несчастье летом отряд гардемаринов под начальством Ф. П. Литке, возвращаясь от Исландии, зашел в Шербург именно в то время, когда меняли белый флаг на трехцветный. Сентябрьские корпусные беспорядки в пораженном воображении императора были неминуемо связаны с июльской революцией и завезены из Франции. Барабан скоро собрал всех воспитанников в общий зал, и, едва успели мы построиться, явился Николай Павлович.

Медленно, безмолвно, отсекая порывисто каждый шаг, двинулся величавый царь прямо к гардемаринской роте и после краткой речи, которую вынесли мои покорные уши, но не решается передать стыдливое перо, потребовал немедленной выдачи зачинщика, упомянувши смущенным гардемаринам, уже готовившимся к выпуску, что он их не пожалеет, что ему «нужны лбы, а не головы», и извергнув с свойственной ему легкостью целый поток нравоучений. Вышел неуклюжий, ни в чем не повинный Большев. Державный на месте велел снять с него куртку и надеть матросскую шинель; но, вероятно, не считая наказания достаточным для остальных, а может быть, видя в простаке революционного эмиссара, прибавил – «и высечь при корпусе». Корпусный Пилат принял несчастного в свои мучительные руки и истязал до тех пор, пока бедный Большев догадался промолвить, что он и без того страшно наказан. Тогда только Качалов вспомнил, что поистине с одного вола дерут две шкуры, и распустил нас по каморам.

(Адм. Шестаков, "Полвека обыкновенной жизни")